У каждого в жизни есть кто-то, кто никогда тебя не отпустит, и кто-то, кого никогда не отпустишь ты
Какое-то настроение сегодня постмодернистское. Читаю Седакову, Кибирова и Пригова. Вспоминаю первый курс, читалку и единственный журнал "Знамя" на весь поток со стихами постмодернистов и самиздатовскую книжечку в 40 листов, которую зав. кафедрой трясущимися руками отдавала старосте - "не потеряйте". Теперь сижу в нете и ностальгирую.
читать дальше
РОМАНСЫ ЧЕРЕМУШКИНСКОГО РАЙОНА
3
Под пение сестер Лисициан
на волнах «Маяка» мы закрываем
дверь в комнату твою и приступаем
под пение сестер Лисициан.
Соседи за стеною, а диван
скрипит как черт, скрипит как угорелый.
Мы тыкались друг в дружку неумело
под пение сестер Лисициан.
9-й «А». И я от счастья пьян,
хоть ничего у нас не получилось,
а ты боялась так и торопилась
под пение сестер Лисициан.
Когда я ухожу, сосед-болван
выходит в коридор и наблюдает.
Рука никак в рукав не попадает
под пение сестер Лисициан.
4
Лифт проехал за стенкою где-то.
В синих сумерках белая кожа.
Размножаться – плохая примета.
Я в тебя никогда… Ну так что же?
Ничего же практически нету —
ни любови, ни смысла, ни страха.
Только отсвет на синем паркете
букв неоновых универмага.
Вот и стали мы на год взрослее.
Мне за тридцать. Тебе и подавно.
В синих сумерках кожа белеет.
Не зажечь нам торшер неисправный.
В синих сумерках – белая кожа
в тех местах, что от солнышка скрыты,
и едва различим и тревожен
шрам от детского аппендицита.
И конечно же главное – сердцем
не стареть… Но печальные груди,
но усталая шея… Ни веры,
ни любови, наверно, не будет.
Только крестик нательный, все время
задевавший твой рот приоткрытый,
мне под мышку забился… Нигде мы
больше вместе не будем. Размыты
наши лица – в упор я не вижу.
Ты замерзла, наверно, укройся.
Едет лифт. Он все ближе и ближе.
Нет, никто не придет, ты не бойся.
Дай зажгу я настольную лампу.
Видишь, вышли из сумрака-мрака
стул с одеждой твоею, эстампы
на стене и портрет Пастернака.
И окно стало черным, почти что
и зеркальным, и в нем отразилась
обстановка чужая. Смотри же,
кожа белая озолотилась.
Третий раз мы с тобою. Едва ли
будет пятый. Случайные связи.
Только СПИДа нам и не хватало.
Я шучу. Ты сегодня прекрасна.
Ты всегда хороша несравненно.
Ну и ладно, дружочек. Пора нам.
Через час возвращается Гена.
Он теперь возвращается рано.
Ничего же практически нету.
Только нежность на цыпочках ходит.
Ни ответа себе, ни привета,
ничего-то она не находит.
III ИЗ ЦИКЛА «МЛАДЕНЧЕСТВО»
Мы вошли в комнаты. С трепетом смотрел я вокруг себя, припоминая свои младенческие годы. Ничто в доме не изменилось, все было на прежнем месте.
А. С. Пушкин
1
Майский жук прилетел из дошкольных времен.
Привяжу ему нитку на лапку.
Пусть несет меня в мир, где я был вознесен
на закорки военного папки.
В забылицу о том, как я нравился всем,
в фокус-покус лучей обожанья,
в угол, где отбывал я – недолго совсем —
по доносу сестры наказанье.
Где страшнее всего было то, что убил
сын соседский лягушку живую,
и что ревой-коровой меня он дразнил,
когда с ветки упал в крапиву я.
В белой кухне бабуля стоит над плитой.
Я вбегаю, обиженный болью.
Но поставлен на стул и читаю Барто,
первомайское теша застолье.
И из бани я с дедушкой рядом иду,
чистый-чистый под синей матроской.
Алычею зеленой объемся в саду,
перемажусь в сарае известкой.
Где не то что оправдывать – и подавать
я надежды еще не обязан.
И опять к логопеду ведет меня мать,
и язык мой еще не развязан.
2
Я горбушку хлеба натру чесноком пахучим.
Я слюной прилеплю к порезу лист подорожника.
Я услышу рассказы страшные – про красные руки,
про кровавые пятна и черный-пречерный гроб!
Я залезу на дерево у кинотеатра «Зеленый»,
чтоб без спросу смотреть «Королеву бензоколонки».
За сараем закашляюсь я от окурка «Казбека»
и в сортире на Республиканской запомню рисунки.
А Хвалько, а Хвалько будет вечно бежать, а тетя Раиса
будет вечно его догонять с ремнем или прутиком.
3
Карбида вожделенного кусочки
со стройки стырив, наслаждайся вонью,
шипеньем, синим пламенем от спички
в кипящей луже, в полдень, у колонки.
По пыли нежной, августовской, желтой
айда купаться!.. ГлЫбоко, с головкой!..
Зовут домой – скорей, приехал дядя…
И в тот же самый день взлетел Гагарин.
Какой-то диафильм – слоны и джунгли,
индусы, лань волшебная – на синей
известке, и какие-то созвездья
мерцают между крон пирамидальных…
Еще я помню сказку и картинки —
коза, козлята, – только почему-то
коза звала их – мой Алюль, Билюль мой
и мой Хиштаки… Черт-те что… Не помню…
4
На коробке конфетной – Людмила,
и Руслан, и волшебник пленен.
Это детство само – так обильно,
вкусно, ярко… Когда это было?
Сослуживица мамы дарила
мне конфеты, а я был смущен.
День бескраен. Наш сад процветает,
потому что наш дедушка жив.
И на солнышке форму теряя,
пластилиновый конь умирает,
всадник тает, копье уронив.
Нет пока на ответы вопросов,
хоть уже и ужасно чуть-чуть.
Как мне жалко кронштадтских матросов,
окровавленный Павлик Морозов
так мучителен, что не заснуть.
Ух, фашисты, цари, буржуины!
Вот мой меч – вашу голову с плеч…
Но уже от соседской Марины
так мне грустно, хотя и невинно.
Уже скалится рифмами речь.
5
Скоро все это предано будет
не забвенью, а просто концу.
И приду я в себя и в отчаянье,
нагрубив напоследок отцу.
Страшно все. Всех и вся позабудут.
Ничего же, пойми ты, не будет.
Но откуда – неужто оттуда? —
дуновенье тепла по лицу?
Я не знаю, чье это посланье,
указанье, признанье, воззванье,
но гляди – все, как прежде, стоит —
в палисаднике мама стирает,
мы в кубинских повстанцев играем,
горяча черепица сараев,
стрекоза голубая блестит…
Эй, прощайте мне. Бог вас простит.
IV ПОСЛАНИЕ ЛЕНКЕ
Тут вошла девушка лет осьмнадцати, круглолицая, румяная, с светло-русыми волосами, гладко зачесанными за уши, которые у ней так и горели. С первого взгляда она не очень мне понравилась. Я смотрел на нее с предубеждением: Швабрин описал мне Машу, капитанскую дочь, совершенною дурочкою.
А. С. Пушкин
Леночка, будем мещанами! Я понимаю, что трудно,
что невозможно практически это. Но надо стараться.
Не поддаваться давай… Канарейкам свернувши головки,
здесь развитой романтизм воцарился, быть может, навеки.
Соколы здесь, буревестники все, в лучшем случае – чайки.
Будем с тобой голубками с виньетки. Средь клекота злого
будем с тобой ворковать, средь голодного волчьего воя
будем мурлыкать котятами в теплом лукошке.
Не эпатаж это – просто желание выжить.
И сохранить, и спасти… Здесь, где каждая вшивая шавка
хрипло поет под Высоцкого: «Ноги и челюсти быстры,
мчимся на выстрел!» И, Господи, вот уже мчатся на выстрел,
сами стреляют и режут… А мы будем квасить капусту,
будем варенье варить из крыжовника в тазике медном,
вкусную пенку снимая, назойливых ос отгоняя,
пот утирая блаженный, и банки закручивать будем,
и заставлять антресоли, чтоб вечером зимним, крещенским
долго чаи распивать под уютное ходиков пенье,
под завыванье за окнами блоковской вьюги.
Только б хватило нам сил удержаться на этом плацдарме,
на пятачке этом крохотном твердом средь хлябей дурацких,
среди стихии бушующей, среди девятого вала
канализации гордой, мятежной, прорвавшей препоны
и колобродящей семьдесят лет на великом просторе,
нагло взметая зловонные брызги в брезгливое небо,
злобно куражась… О, не для того даже, не для того лишь,
чтобы спастись, а хотя б для того, чтобы, в зеркало глядя,
не испугались мы, не ужаснулись, Ленуля.
Здесь, где царит романтизм развитой, и реальный, и зрелый,
здесь, где штамповщик любой, пэтэушник, шофер, и нефтяник,
и инженер, и инструктор ГУНО, и научный сотрудник —
каждый буквально – позировать Врубелю может, ведь каждый
здесь клеветой искушал Провиденье, фигнею, мечтою
каждый прекрасное звал, презирал вдохновенье, не верил
здесь ни один ни любви, ни свободе, и с глупой усмешкой
каждый глядел, и хоть кол ты теши им – никто не хотел здесь
благословить ну хоть что-нибудь в бедной природе.
Эх, поглядеть бы тем высоколобым и прекраснодушным,
тем презиравшим филистеров, буршам мятежным,
полюбоваться на Карлов Мооров в любой подворотне!
Вот вам в наколках Корсар, вот вам Каин фиксатый и Манфред,
вот, полюбуйтесь, Мельмот пробирается нагло к прилавку,
вот вам Алеко поддатый, супругу свою матерящий!
Бог ваш лемносский сковал эту финку с наборною ручкой!
Врет Александр Александрыч, не может быть злоба
святою.
Здесь на любой танцплощадке как минимум две Карменситы,
здесь в пионерской дружине с десяток Манон, а в подсобке
здесь Мариула дар ит свои ласки, и ночью турбаза
стонет, кряхтит Клеопатрой бесстыжей!.. И каждый студентик
Литинститута здесь знает – искусство превыше морали.
На семинаре он так и врезает надменно: «Эстетика
выше морали бескрылой, мещанской!» И мудрый Ошанин,
мэтр седовласый, ведущий у них семинары, с улыбкой
доброю слушает и соглашается: «В общем-то, да».
В общем-то, да… Уж конечно… Но мы с тобой все-таки будем
Диккенса вслух перечитывать, и Честертона, и, кстати,
«Бледный огонь», и «Пнина», и «Лолиту», Ленуля, и Леву
будем читать-декламировать, Бог с ним, с де Садом…
Но и другой романтизм здесь имеется – вот он, голубчик,
вот он сидит, и очки протирает, и все рассуждает,
все не решит, бедолага, какая-такая дорога
к храму ведет, балалайкой бесструнною все тарахтит он.
И прерывается только затем, чтобы с липкой клеенки
сбить таракана щелчком, – и опять о Духовности, Лена,
и медитирует, Лена, над спинкой минтая.
А богоборцы, а богоискатели? Вся эта погань,
вся достоевщинка родная? Помнишь, зимою в Нарыне
в командировке я был? Там в гостинице номер двухместный,
без унитаза, без раковины, но с эстампом ярчайшим,
целых три дня и две ночи делил я с каким-то усатым
мелиоратором, кажется, нет, гидротехником… в общем,
что-то с водою и с техникой связано… Был он из Фрунзе,
но не киргиз, а русак коренной. Поначалу спокойно
жили мы, «Сопот» смотрели, его угощал я индийским
чаем, а он меня всякой жратвою домашнею. Но на вторые
сутки под вечер явился он с другом каким-то, киргизом,
как говорится, ужратый в умат. И еще раздавили
(впрочем, со мною уже) грамм четыреста водки «Кубанской».
Кореш его отвалил. И вот тут началося.
Начал икать он, Ленуля, а после он стал материться.
Драться пытался, стаканом бросался в меня, и салагой
хуевым он обзывал меня зло, и чучмеком ебанным.
После он плакал и пел – как в вагонах зеленых ведется,
я же – как в желтых и синих – помалкивал.
«В Бога ты веришь? —
вдруг вопросил он. – Я, бля, говорю, в Бога веришь?» —
«Ну, верю». —
«Верю! Нет, врешь, ни хуя ты, бля, сука, не веришь!..
Не понимаешь ты, блядь! Я вот верю! Я, сука-бля, верю!
Но не молюсь ни хуя! Не, ты понял, бля? Понял, сучонка?» —
«Понял я, понял». – «А вот не пизди. Ни хера ты не понял.
Леха, бля, Шифер не будет стоять на коленях!!» Ей-богу,
не сочинил я ни капельки, так вот и было, как будто
это Набоков придумал, чтоб Федор Михалыча насмерть
несправедливо и зло задразнить… Так давай же стараться!
Будем, Ленулька, мещанами – просто из гигиенических
соображений, чтоб эту паршу, и коросту, и триппер
не подхватить, не поплыть по волнам этим, женка.
Жить-поживать будем, есть да похваливать, спать-почивать будем,
будем герани растить и бегонию, будем котлетки
кушать, а в праздники гусика, если ж не станет продуктов —
хлебушек черненький будем жевать, кипяток с сахаринчиком.
Впрочем, Бог даст, образуется все. Ведь не много и надо
тем, кто умеет глядеть, кто очнулся и понял навеки,
как драгоценно все, как все ничтожно, и хрупко, и нежно,
кто понимает сквозь слезы, что весь этот мир несуразный
бережно надо хранить, как игрушку, как елочный шарик,
кто осознал метафизику влажной уборки.
Выйду я утром с собачкою нашей гулять, и, вернувшись,
зонтик поставив сушиться, спрошу я: «Елена Иванна,
в кулинарии на Волгина все покупали ромштексы.
Свежие вроде бы. Может быть, взять?» – «Нет, ромштексы
не надо.
Сало одно в них. Нам мама достала индейку. А что это
как вы чудно произносите – кулинария?» – «А что ж тут,
женка, чудного, так все говорят». – «Кулинария надо
произносить, Тимур Юрьич, по правилам». – «Ну насмешила!
Что еще за кулинарья?» – «А вот мы посмотрим».
– «Давайте».
«Вот вам, пожалуйста!» – «Где?.. Кулинария… Ну, я не знаю…
Здесь опечатка, наверно».
И как-нибудь ночью ты скажешь:
«Кажется, я залетела…» Родится у нас непременно
мальчик, и мы назовем его Юрой в честь деда иль Ваней.
Мы воспитаем его, и давай он у нас инженером
или врачом, или сыщиком, Леночка, будет.
V ВАРИАЦИИ
Барков заспорил однажды с Сумароковым о том, кто из них скорее напишет оду. Сумароков заперся в своем кабинете, оставя Баркова в гостиной. Через четверть часа Сумароков выходит с готовой одою и не застает уже Баркова. Люди докладывают, что он ушел и приказал сказать Александру Петровичу, что-де его дело в шляпе. Сумароков догадывается, что тут какая-нибудь проказа. И в смом деле, видит на полу шляпу, и…
А. С. Пушкин
1. ПРОГУЛКА В ОКРЕСТНОСТЯХ ОДИНЦОВО
Элегия
Осенний ветр над нивой обнаженной.
Расхлябанность дорог и нагота дерев.
Над Родиной моей уже не Божий гнев,
но Божья скорбь… Убожеством блаженный,
навстречу люд идет, неся домой
дары сельпо для жизни и веселья.
В странах полуденных справляют новоселье
станицы птиц, изгнанные зимой.
И монумент я вижу близ села,
во славу ратников погибших посребренный.
Но мгла сгущается, и, влагой отягченный,
так низок небосвод, так жизнь изнемогла,
так смутно на душе… И вот кирза грузнеет
от косной тяжести земли моей родной.
И враны каркают – ужели надо мной?
И сумрак крадется, и дождь обиды сеет.
2. ОТРЫВОК ИЗ ИРОИКОМИЧЕСКОЙ ПОЭМЫ «РЯДОВОЙ МАСИЧ, ИЛИ ДЕМБЕЛЬСКИЙ АККОРД»
За подвиг трудный сей герой предерзкий взялся
и тотчас в путь потек, лишь старшина убрался.
Счастливо избежав препоны патрулей,
он тихо постучал в дверь душеньки своей,
котора, быв женой майора, не гнушалась
любовью рядовых и часто утешалась
в объятьях Масича, когда майор лихой
дежурство нес в ночи. Но знай, читатель мой:
у Масича резон в сей страсти был особый —
вино он брал у ней или гражданску робу.
Всяк ищет выгоды, уж так устроен свет.
Что пользы сетовать – святых меж нами нет…
И нынче, взяв полштоф джамбульского разлива,
герой в обратный путь стремится торопливо.
Меж тем в каптерке я и рядовой Дроздов,
томимы алчностью, ждем Вакховых даров…
Но, осклабляючись, майорша привлекает
его к своим грудям дебелым и вздыхает:
«Ах, милый, не спеши! Ужель ты так уйдешь
и страстью нежною моей пренебрежешь?»
В глубь комнаты меж тем героя увлекает
и вот уж на диван бесстыдно упадает.
Желаньем распален, мой Масич позабыл,
о чем сержант Стожук его предупредил.
Покровов лишено уже майорши лоно,
уж ноги пышные взметнулись на погоны,
уж наслаждение ея туманит взор…
Но ужас! Настежь дверь, и входит сам майор!
3. ПЕРЕЛОЖЕНИЕ ПСАЛМА
Созижди, Отче, чудеса
в душе моей, страстьми издранной,
как злым бореем паруса,
безвдохновенной, бездыханной!
Я смраден, нищ, озлоблен, наг,
молю не милости, не благ,
не нег роскошества, не славы —
дабы я жизнь благословил,
яви Себя мне, Боже Сил,
хоть гневом, казнью, хоть расправой!
Молю – да двигается гора
неверия, да снидет в душу,
вотще алкавшую добра,
Твое присутствие! Не струшу,
реку – Благословен Господь,
творящий щедро мысль и плоть!
О, существуй же, Боже правый!
Я стану неусыпно жить
и в звучных гимнах возносить
хвалу Тебе, меня создавый!
4. ПЕСНЯ ИЗ КИНОФИЛЬМА «ФИЛАЛЕТ И МЕЛОДОР»
Почто, о Лила, судьбы
нас встрече обрекли,
и для чего законы
нас разлучили вновь?
Твои я поцелуи
еще ловлю во снах,
но тщетно я томлюся
и токи слезны лью.
Минутна радость вянет,
как цветик полевой,
и счастье улетает,
как в осень соловей.
Пою днесь песнь печальну,
несчастливый певец,
и Борнгольм, милый Борнгольм
воспоминаю вновь.
Никто нам не поможет,
и тщетны все мольбы,
вкруг нас жестоки души
и хладные сердца.
О, хоть на миг явися,
любезнейшая тень,
хоть сон мой овевая
красою неземной!
5. РОМАНС
Там, под сенью осеннего сада,
мы встречались, любовью горя.
О, как страстно, как долго лобзал я
пурпуровые губки ея!
И летели дни нашего счастья,
и, безумный, не чувствовал я,
что наполнены ядом измены
пурпуровые губки ея!
Вспоминаю, и слезы катятся!
Где ж ты, счастье, где младость моя?
О, кому ж они нынче лобзают,
пурпуровые губки ея?
6. ИДИЛЛИЯ
Из Андрея Шенье
Месяц сентябрь наступил. Вот с кошницами, полными щедрых
матери Геи даров, возвращаются девы и слышат
стройные звуки – то баловень муз и Киприды,
юный пастух Эвфилой на свирели играет Силену,
старому другу, насмешнику и женолюбцу.
Сядем за трапезу, выпьем вино молодое.
Славный денек пусть сменяется вечером тихим.
Вовремя пусть перережут нить дней наших Парки.
В ночь благодатную мирно сойдем, как и жили.
О, как хотел бы я так, как придумал! О, как же мне мало
надобно было! О, теплая, добрая зелень!
О, золотые лучи уходящего солнца,
вечер, прохладу лиющий на томную землю!
О, как я вижу и слышу, как ладно язык мой подвешен!
Как же не вовремя все это сделали с нами, как страшно…
Всей и надежды – на Музу, на штиль столь высокий,
что не позволит унизиться…. Слушай же, Хлоя.
7
Как неразумное дитя
все хнычет, попку потирает,
все всхлипывает, все не знает,
за что отшлепано, хотя
обкакалось, – душа моя,
не так ли ты сквозь слез взываешь
к Всевышнему и все не знаешь,
за что так больно бьют тебя?
С этого стихотворения началась любовь к постмодернизму и концептуализму
читать дальше
Ольга Седакова.
ПРОЩАНИЕ
I
Мне снилось, как будто настало прощанье
и встало над нашей смущенной водой.
И зренье мешалось, как увещеванье
про большие беды над меньшей бедой,
про то, что прощанье – еще очертанье,
откуда-то ведомый очерк пустой.
Но тут, как кольцо из гадательной чаши,
свой облик достало из жизни молчащей,
и плача, смущая и глядя в нее,
стояло оно, как желанье мое.
II
Так зверю больному с окраин творенья,
из складок, в которые мы не глядим,
встряхнут и расправят живое виденье,
и детство второе нагнется над ним,
чтоб он не заметив простился с мученьем,
последним и первым желаньем учим.
И он темноту, словно шерсть, разгребает
и слышит, как только к соску припадает,
кормилицы новой сухие бока
и страшную сладость ее молока.
III
Я тоже из тех, кому больше не надо,
и буду стоять, пропадая из глаз,
стеклянной террасой из темного сада
любуясь, как дождь, обливающий нас,
как полная сердца живая ограда
у стекол, пока еще свет не погас.
Ограда прощания и поминанья,
целебная ткань, облепившая знанье.
И кто-то кивает, к окну подойдя,
лицу сновиденья, смущенья, дождя.
И на закуску - Ры Никонова
читать дальше
8. Болезни и наслаждения
Фонд развития болезней одиноко неисчерпаем
Неимоверно велико количество непопаданий в цель
Наслаждение какое – быть снегом
Наслаждение – быть снегом для слепых
Ослепляли вы
Я вижу, но мне не хочется меняться. Я вам просто завидую
(Дайте подушечку для мизинца
нет, для левого
–
Благодарю вас)
Согбённое положение – наслаждение
Мосты падают
Много белого снега на них
нападало
Собака у столба
Жёлтая у
жёлтого столба
читать дальше
РОМАНСЫ ЧЕРЕМУШКИНСКОГО РАЙОНА
3
Под пение сестер Лисициан
на волнах «Маяка» мы закрываем
дверь в комнату твою и приступаем
под пение сестер Лисициан.
Соседи за стеною, а диван
скрипит как черт, скрипит как угорелый.
Мы тыкались друг в дружку неумело
под пение сестер Лисициан.
9-й «А». И я от счастья пьян,
хоть ничего у нас не получилось,
а ты боялась так и торопилась
под пение сестер Лисициан.
Когда я ухожу, сосед-болван
выходит в коридор и наблюдает.
Рука никак в рукав не попадает
под пение сестер Лисициан.
4
Лифт проехал за стенкою где-то.
В синих сумерках белая кожа.
Размножаться – плохая примета.
Я в тебя никогда… Ну так что же?
Ничего же практически нету —
ни любови, ни смысла, ни страха.
Только отсвет на синем паркете
букв неоновых универмага.
Вот и стали мы на год взрослее.
Мне за тридцать. Тебе и подавно.
В синих сумерках кожа белеет.
Не зажечь нам торшер неисправный.
В синих сумерках – белая кожа
в тех местах, что от солнышка скрыты,
и едва различим и тревожен
шрам от детского аппендицита.
И конечно же главное – сердцем
не стареть… Но печальные груди,
но усталая шея… Ни веры,
ни любови, наверно, не будет.
Только крестик нательный, все время
задевавший твой рот приоткрытый,
мне под мышку забился… Нигде мы
больше вместе не будем. Размыты
наши лица – в упор я не вижу.
Ты замерзла, наверно, укройся.
Едет лифт. Он все ближе и ближе.
Нет, никто не придет, ты не бойся.
Дай зажгу я настольную лампу.
Видишь, вышли из сумрака-мрака
стул с одеждой твоею, эстампы
на стене и портрет Пастернака.
И окно стало черным, почти что
и зеркальным, и в нем отразилась
обстановка чужая. Смотри же,
кожа белая озолотилась.
Третий раз мы с тобою. Едва ли
будет пятый. Случайные связи.
Только СПИДа нам и не хватало.
Я шучу. Ты сегодня прекрасна.
Ты всегда хороша несравненно.
Ну и ладно, дружочек. Пора нам.
Через час возвращается Гена.
Он теперь возвращается рано.
Ничего же практически нету.
Только нежность на цыпочках ходит.
Ни ответа себе, ни привета,
ничего-то она не находит.
III ИЗ ЦИКЛА «МЛАДЕНЧЕСТВО»
Мы вошли в комнаты. С трепетом смотрел я вокруг себя, припоминая свои младенческие годы. Ничто в доме не изменилось, все было на прежнем месте.
А. С. Пушкин
1
Майский жук прилетел из дошкольных времен.
Привяжу ему нитку на лапку.
Пусть несет меня в мир, где я был вознесен
на закорки военного папки.
В забылицу о том, как я нравился всем,
в фокус-покус лучей обожанья,
в угол, где отбывал я – недолго совсем —
по доносу сестры наказанье.
Где страшнее всего было то, что убил
сын соседский лягушку живую,
и что ревой-коровой меня он дразнил,
когда с ветки упал в крапиву я.
В белой кухне бабуля стоит над плитой.
Я вбегаю, обиженный болью.
Но поставлен на стул и читаю Барто,
первомайское теша застолье.
И из бани я с дедушкой рядом иду,
чистый-чистый под синей матроской.
Алычею зеленой объемся в саду,
перемажусь в сарае известкой.
Где не то что оправдывать – и подавать
я надежды еще не обязан.
И опять к логопеду ведет меня мать,
и язык мой еще не развязан.
2
Я горбушку хлеба натру чесноком пахучим.
Я слюной прилеплю к порезу лист подорожника.
Я услышу рассказы страшные – про красные руки,
про кровавые пятна и черный-пречерный гроб!
Я залезу на дерево у кинотеатра «Зеленый»,
чтоб без спросу смотреть «Королеву бензоколонки».
За сараем закашляюсь я от окурка «Казбека»
и в сортире на Республиканской запомню рисунки.
А Хвалько, а Хвалько будет вечно бежать, а тетя Раиса
будет вечно его догонять с ремнем или прутиком.
3
Карбида вожделенного кусочки
со стройки стырив, наслаждайся вонью,
шипеньем, синим пламенем от спички
в кипящей луже, в полдень, у колонки.
По пыли нежной, августовской, желтой
айда купаться!.. ГлЫбоко, с головкой!..
Зовут домой – скорей, приехал дядя…
И в тот же самый день взлетел Гагарин.
Какой-то диафильм – слоны и джунгли,
индусы, лань волшебная – на синей
известке, и какие-то созвездья
мерцают между крон пирамидальных…
Еще я помню сказку и картинки —
коза, козлята, – только почему-то
коза звала их – мой Алюль, Билюль мой
и мой Хиштаки… Черт-те что… Не помню…
4
На коробке конфетной – Людмила,
и Руслан, и волшебник пленен.
Это детство само – так обильно,
вкусно, ярко… Когда это было?
Сослуживица мамы дарила
мне конфеты, а я был смущен.
День бескраен. Наш сад процветает,
потому что наш дедушка жив.
И на солнышке форму теряя,
пластилиновый конь умирает,
всадник тает, копье уронив.
Нет пока на ответы вопросов,
хоть уже и ужасно чуть-чуть.
Как мне жалко кронштадтских матросов,
окровавленный Павлик Морозов
так мучителен, что не заснуть.
Ух, фашисты, цари, буржуины!
Вот мой меч – вашу голову с плеч…
Но уже от соседской Марины
так мне грустно, хотя и невинно.
Уже скалится рифмами речь.
5
Скоро все это предано будет
не забвенью, а просто концу.
И приду я в себя и в отчаянье,
нагрубив напоследок отцу.
Страшно все. Всех и вся позабудут.
Ничего же, пойми ты, не будет.
Но откуда – неужто оттуда? —
дуновенье тепла по лицу?
Я не знаю, чье это посланье,
указанье, признанье, воззванье,
но гляди – все, как прежде, стоит —
в палисаднике мама стирает,
мы в кубинских повстанцев играем,
горяча черепица сараев,
стрекоза голубая блестит…
Эй, прощайте мне. Бог вас простит.
IV ПОСЛАНИЕ ЛЕНКЕ
Тут вошла девушка лет осьмнадцати, круглолицая, румяная, с светло-русыми волосами, гладко зачесанными за уши, которые у ней так и горели. С первого взгляда она не очень мне понравилась. Я смотрел на нее с предубеждением: Швабрин описал мне Машу, капитанскую дочь, совершенною дурочкою.
А. С. Пушкин
Леночка, будем мещанами! Я понимаю, что трудно,
что невозможно практически это. Но надо стараться.
Не поддаваться давай… Канарейкам свернувши головки,
здесь развитой романтизм воцарился, быть может, навеки.
Соколы здесь, буревестники все, в лучшем случае – чайки.
Будем с тобой голубками с виньетки. Средь клекота злого
будем с тобой ворковать, средь голодного волчьего воя
будем мурлыкать котятами в теплом лукошке.
Не эпатаж это – просто желание выжить.
И сохранить, и спасти… Здесь, где каждая вшивая шавка
хрипло поет под Высоцкого: «Ноги и челюсти быстры,
мчимся на выстрел!» И, Господи, вот уже мчатся на выстрел,
сами стреляют и режут… А мы будем квасить капусту,
будем варенье варить из крыжовника в тазике медном,
вкусную пенку снимая, назойливых ос отгоняя,
пот утирая блаженный, и банки закручивать будем,
и заставлять антресоли, чтоб вечером зимним, крещенским
долго чаи распивать под уютное ходиков пенье,
под завыванье за окнами блоковской вьюги.
Только б хватило нам сил удержаться на этом плацдарме,
на пятачке этом крохотном твердом средь хлябей дурацких,
среди стихии бушующей, среди девятого вала
канализации гордой, мятежной, прорвавшей препоны
и колобродящей семьдесят лет на великом просторе,
нагло взметая зловонные брызги в брезгливое небо,
злобно куражась… О, не для того даже, не для того лишь,
чтобы спастись, а хотя б для того, чтобы, в зеркало глядя,
не испугались мы, не ужаснулись, Ленуля.
Здесь, где царит романтизм развитой, и реальный, и зрелый,
здесь, где штамповщик любой, пэтэушник, шофер, и нефтяник,
и инженер, и инструктор ГУНО, и научный сотрудник —
каждый буквально – позировать Врубелю может, ведь каждый
здесь клеветой искушал Провиденье, фигнею, мечтою
каждый прекрасное звал, презирал вдохновенье, не верил
здесь ни один ни любви, ни свободе, и с глупой усмешкой
каждый глядел, и хоть кол ты теши им – никто не хотел здесь
благословить ну хоть что-нибудь в бедной природе.
Эх, поглядеть бы тем высоколобым и прекраснодушным,
тем презиравшим филистеров, буршам мятежным,
полюбоваться на Карлов Мооров в любой подворотне!
Вот вам в наколках Корсар, вот вам Каин фиксатый и Манфред,
вот, полюбуйтесь, Мельмот пробирается нагло к прилавку,
вот вам Алеко поддатый, супругу свою матерящий!
Бог ваш лемносский сковал эту финку с наборною ручкой!
Врет Александр Александрыч, не может быть злоба
святою.
Здесь на любой танцплощадке как минимум две Карменситы,
здесь в пионерской дружине с десяток Манон, а в подсобке
здесь Мариула дар ит свои ласки, и ночью турбаза
стонет, кряхтит Клеопатрой бесстыжей!.. И каждый студентик
Литинститута здесь знает – искусство превыше морали.
На семинаре он так и врезает надменно: «Эстетика
выше морали бескрылой, мещанской!» И мудрый Ошанин,
мэтр седовласый, ведущий у них семинары, с улыбкой
доброю слушает и соглашается: «В общем-то, да».
В общем-то, да… Уж конечно… Но мы с тобой все-таки будем
Диккенса вслух перечитывать, и Честертона, и, кстати,
«Бледный огонь», и «Пнина», и «Лолиту», Ленуля, и Леву
будем читать-декламировать, Бог с ним, с де Садом…
Но и другой романтизм здесь имеется – вот он, голубчик,
вот он сидит, и очки протирает, и все рассуждает,
все не решит, бедолага, какая-такая дорога
к храму ведет, балалайкой бесструнною все тарахтит он.
И прерывается только затем, чтобы с липкой клеенки
сбить таракана щелчком, – и опять о Духовности, Лена,
и медитирует, Лена, над спинкой минтая.
А богоборцы, а богоискатели? Вся эта погань,
вся достоевщинка родная? Помнишь, зимою в Нарыне
в командировке я был? Там в гостинице номер двухместный,
без унитаза, без раковины, но с эстампом ярчайшим,
целых три дня и две ночи делил я с каким-то усатым
мелиоратором, кажется, нет, гидротехником… в общем,
что-то с водою и с техникой связано… Был он из Фрунзе,
но не киргиз, а русак коренной. Поначалу спокойно
жили мы, «Сопот» смотрели, его угощал я индийским
чаем, а он меня всякой жратвою домашнею. Но на вторые
сутки под вечер явился он с другом каким-то, киргизом,
как говорится, ужратый в умат. И еще раздавили
(впрочем, со мною уже) грамм четыреста водки «Кубанской».
Кореш его отвалил. И вот тут началося.
Начал икать он, Ленуля, а после он стал материться.
Драться пытался, стаканом бросался в меня, и салагой
хуевым он обзывал меня зло, и чучмеком ебанным.
После он плакал и пел – как в вагонах зеленых ведется,
я же – как в желтых и синих – помалкивал.
«В Бога ты веришь? —
вдруг вопросил он. – Я, бля, говорю, в Бога веришь?» —
«Ну, верю». —
«Верю! Нет, врешь, ни хуя ты, бля, сука, не веришь!..
Не понимаешь ты, блядь! Я вот верю! Я, сука-бля, верю!
Но не молюсь ни хуя! Не, ты понял, бля? Понял, сучонка?» —
«Понял я, понял». – «А вот не пизди. Ни хера ты не понял.
Леха, бля, Шифер не будет стоять на коленях!!» Ей-богу,
не сочинил я ни капельки, так вот и было, как будто
это Набоков придумал, чтоб Федор Михалыча насмерть
несправедливо и зло задразнить… Так давай же стараться!
Будем, Ленулька, мещанами – просто из гигиенических
соображений, чтоб эту паршу, и коросту, и триппер
не подхватить, не поплыть по волнам этим, женка.
Жить-поживать будем, есть да похваливать, спать-почивать будем,
будем герани растить и бегонию, будем котлетки
кушать, а в праздники гусика, если ж не станет продуктов —
хлебушек черненький будем жевать, кипяток с сахаринчиком.
Впрочем, Бог даст, образуется все. Ведь не много и надо
тем, кто умеет глядеть, кто очнулся и понял навеки,
как драгоценно все, как все ничтожно, и хрупко, и нежно,
кто понимает сквозь слезы, что весь этот мир несуразный
бережно надо хранить, как игрушку, как елочный шарик,
кто осознал метафизику влажной уборки.
Выйду я утром с собачкою нашей гулять, и, вернувшись,
зонтик поставив сушиться, спрошу я: «Елена Иванна,
в кулинарии на Волгина все покупали ромштексы.
Свежие вроде бы. Может быть, взять?» – «Нет, ромштексы
не надо.
Сало одно в них. Нам мама достала индейку. А что это
как вы чудно произносите – кулинария?» – «А что ж тут,
женка, чудного, так все говорят». – «Кулинария надо
произносить, Тимур Юрьич, по правилам». – «Ну насмешила!
Что еще за кулинарья?» – «А вот мы посмотрим».
– «Давайте».
«Вот вам, пожалуйста!» – «Где?.. Кулинария… Ну, я не знаю…
Здесь опечатка, наверно».
И как-нибудь ночью ты скажешь:
«Кажется, я залетела…» Родится у нас непременно
мальчик, и мы назовем его Юрой в честь деда иль Ваней.
Мы воспитаем его, и давай он у нас инженером
или врачом, или сыщиком, Леночка, будет.
V ВАРИАЦИИ
Барков заспорил однажды с Сумароковым о том, кто из них скорее напишет оду. Сумароков заперся в своем кабинете, оставя Баркова в гостиной. Через четверть часа Сумароков выходит с готовой одою и не застает уже Баркова. Люди докладывают, что он ушел и приказал сказать Александру Петровичу, что-де его дело в шляпе. Сумароков догадывается, что тут какая-нибудь проказа. И в смом деле, видит на полу шляпу, и…
А. С. Пушкин
1. ПРОГУЛКА В ОКРЕСТНОСТЯХ ОДИНЦОВО
Элегия
Осенний ветр над нивой обнаженной.
Расхлябанность дорог и нагота дерев.
Над Родиной моей уже не Божий гнев,
но Божья скорбь… Убожеством блаженный,
навстречу люд идет, неся домой
дары сельпо для жизни и веселья.
В странах полуденных справляют новоселье
станицы птиц, изгнанные зимой.
И монумент я вижу близ села,
во славу ратников погибших посребренный.
Но мгла сгущается, и, влагой отягченный,
так низок небосвод, так жизнь изнемогла,
так смутно на душе… И вот кирза грузнеет
от косной тяжести земли моей родной.
И враны каркают – ужели надо мной?
И сумрак крадется, и дождь обиды сеет.
2. ОТРЫВОК ИЗ ИРОИКОМИЧЕСКОЙ ПОЭМЫ «РЯДОВОЙ МАСИЧ, ИЛИ ДЕМБЕЛЬСКИЙ АККОРД»
За подвиг трудный сей герой предерзкий взялся
и тотчас в путь потек, лишь старшина убрался.
Счастливо избежав препоны патрулей,
он тихо постучал в дверь душеньки своей,
котора, быв женой майора, не гнушалась
любовью рядовых и часто утешалась
в объятьях Масича, когда майор лихой
дежурство нес в ночи. Но знай, читатель мой:
у Масича резон в сей страсти был особый —
вино он брал у ней или гражданску робу.
Всяк ищет выгоды, уж так устроен свет.
Что пользы сетовать – святых меж нами нет…
И нынче, взяв полштоф джамбульского разлива,
герой в обратный путь стремится торопливо.
Меж тем в каптерке я и рядовой Дроздов,
томимы алчностью, ждем Вакховых даров…
Но, осклабляючись, майорша привлекает
его к своим грудям дебелым и вздыхает:
«Ах, милый, не спеши! Ужель ты так уйдешь
и страстью нежною моей пренебрежешь?»
В глубь комнаты меж тем героя увлекает
и вот уж на диван бесстыдно упадает.
Желаньем распален, мой Масич позабыл,
о чем сержант Стожук его предупредил.
Покровов лишено уже майорши лоно,
уж ноги пышные взметнулись на погоны,
уж наслаждение ея туманит взор…
Но ужас! Настежь дверь, и входит сам майор!
3. ПЕРЕЛОЖЕНИЕ ПСАЛМА
Созижди, Отче, чудеса
в душе моей, страстьми издранной,
как злым бореем паруса,
безвдохновенной, бездыханной!
Я смраден, нищ, озлоблен, наг,
молю не милости, не благ,
не нег роскошества, не славы —
дабы я жизнь благословил,
яви Себя мне, Боже Сил,
хоть гневом, казнью, хоть расправой!
Молю – да двигается гора
неверия, да снидет в душу,
вотще алкавшую добра,
Твое присутствие! Не струшу,
реку – Благословен Господь,
творящий щедро мысль и плоть!
О, существуй же, Боже правый!
Я стану неусыпно жить
и в звучных гимнах возносить
хвалу Тебе, меня создавый!
4. ПЕСНЯ ИЗ КИНОФИЛЬМА «ФИЛАЛЕТ И МЕЛОДОР»
Почто, о Лила, судьбы
нас встрече обрекли,
и для чего законы
нас разлучили вновь?
Твои я поцелуи
еще ловлю во снах,
но тщетно я томлюся
и токи слезны лью.
Минутна радость вянет,
как цветик полевой,
и счастье улетает,
как в осень соловей.
Пою днесь песнь печальну,
несчастливый певец,
и Борнгольм, милый Борнгольм
воспоминаю вновь.
Никто нам не поможет,
и тщетны все мольбы,
вкруг нас жестоки души
и хладные сердца.
О, хоть на миг явися,
любезнейшая тень,
хоть сон мой овевая
красою неземной!
5. РОМАНС
Там, под сенью осеннего сада,
мы встречались, любовью горя.
О, как страстно, как долго лобзал я
пурпуровые губки ея!
И летели дни нашего счастья,
и, безумный, не чувствовал я,
что наполнены ядом измены
пурпуровые губки ея!
Вспоминаю, и слезы катятся!
Где ж ты, счастье, где младость моя?
О, кому ж они нынче лобзают,
пурпуровые губки ея?
6. ИДИЛЛИЯ
Из Андрея Шенье
Месяц сентябрь наступил. Вот с кошницами, полными щедрых
матери Геи даров, возвращаются девы и слышат
стройные звуки – то баловень муз и Киприды,
юный пастух Эвфилой на свирели играет Силену,
старому другу, насмешнику и женолюбцу.
Сядем за трапезу, выпьем вино молодое.
Славный денек пусть сменяется вечером тихим.
Вовремя пусть перережут нить дней наших Парки.
В ночь благодатную мирно сойдем, как и жили.
О, как хотел бы я так, как придумал! О, как же мне мало
надобно было! О, теплая, добрая зелень!
О, золотые лучи уходящего солнца,
вечер, прохладу лиющий на томную землю!
О, как я вижу и слышу, как ладно язык мой подвешен!
Как же не вовремя все это сделали с нами, как страшно…
Всей и надежды – на Музу, на штиль столь высокий,
что не позволит унизиться…. Слушай же, Хлоя.
7
Как неразумное дитя
все хнычет, попку потирает,
все всхлипывает, все не знает,
за что отшлепано, хотя
обкакалось, – душа моя,
не так ли ты сквозь слез взываешь
к Всевышнему и все не знаешь,
за что так больно бьют тебя?
С этого стихотворения началась любовь к постмодернизму и концептуализму
читать дальше
Ольга Седакова.
ПРОЩАНИЕ
I
Мне снилось, как будто настало прощанье
и встало над нашей смущенной водой.
И зренье мешалось, как увещеванье
про большие беды над меньшей бедой,
про то, что прощанье – еще очертанье,
откуда-то ведомый очерк пустой.
Но тут, как кольцо из гадательной чаши,
свой облик достало из жизни молчащей,
и плача, смущая и глядя в нее,
стояло оно, как желанье мое.
II
Так зверю больному с окраин творенья,
из складок, в которые мы не глядим,
встряхнут и расправят живое виденье,
и детство второе нагнется над ним,
чтоб он не заметив простился с мученьем,
последним и первым желаньем учим.
И он темноту, словно шерсть, разгребает
и слышит, как только к соску припадает,
кормилицы новой сухие бока
и страшную сладость ее молока.
III
Я тоже из тех, кому больше не надо,
и буду стоять, пропадая из глаз,
стеклянной террасой из темного сада
любуясь, как дождь, обливающий нас,
как полная сердца живая ограда
у стекол, пока еще свет не погас.
Ограда прощания и поминанья,
целебная ткань, облепившая знанье.
И кто-то кивает, к окну подойдя,
лицу сновиденья, смущенья, дождя.
И на закуску - Ры Никонова
читать дальше
8. Болезни и наслаждения
Фонд развития болезней одиноко неисчерпаем
Неимоверно велико количество непопаданий в цель
Наслаждение какое – быть снегом
Наслаждение – быть снегом для слепых
Ослепляли вы
Я вижу, но мне не хочется меняться. Я вам просто завидую
(Дайте подушечку для мизинца
нет, для левого
–
Благодарю вас)
Согбённое положение – наслаждение
Мосты падают
Много белого снега на них
нападало
Собака у столба
Жёлтая у
жёлтого столба
@темы: литературные закидоны